О чем ты думаешь, солнышко?

Пеппи любит лето. Или не любит. Он и сам не знает; лето прижало его грязным ногтем к бетонной стене и палит нещадно в глаза. Лето обрушивается на него проливными дождями и смывает в канализацию, очевидно, на встречу с черепашками ниндзя, которых Перегрин ненавидит, но которых очень любит Сэмвайз. Когда ты уже вырубишь телик, господи, – стонет и уходит на кухню, обливаться апельсиновым соком. Такой маленький и такой несносный, да ещё и волшебник; что будет, когда он сможет палочкой пользоваться!
Если что-то и существовало с начала времен, то это желание старшего брата придушить младшего.
– А ты хотел меня прибить, когда я мелкий был?
Мерри не отвечает, только смеется.
Наверняка хотел.

Поговори со мной, пожалуйста. У тебя все хорошо?
   
Засаленные карты рассыпаются в руках, ветер врывается в распахнутое настежь окно, подхватывает колдуна, упыря, десятку и уносит их далеко-далеко, куда-то вверх по Гудзону. А Гудзон в этом году такой прогретый, такой грязный, что даже чайки дальше Аппей Бэй не суются. Знакомый пацан, сын маминой подруги из немагов, зовет на вечеринку.
– И что там делать? Ждать, когда какие-нибудь затейники решат утопить  меня в бассейне?
Уже спасибо, что пригласили, но нет; Перегрин стоит перед зеркалом и ужасно хочет ударить зеркало кулаком. Хотя оно, конечно, ни в чем не виновато. Пеппи вырос за последний год. Как-то вытянулся невнятно, руки-ноги длинные, шея цыплячья, адамово яблоко торчит угрожающе. Брови сведены на переносице и губы в тонкую линию. Вдоль лестницы на второй этаж висят их детские фотографии, как издевательство: вот Перегрину пять лет, он неулыбчивый, но тем не менее очаровательный малыш. Вот ему десять, у него огромные темные глаза и чудные кудри.
Вот ему семнадцать, и он похож на встрепанного воробья.

Не замыкайся в себе. Тебе станет легче.

В июне он орал Джонатану, как хочет наконец съебаться из школы, чтобы днями напролет пить коктейли и есть креветки на Рокуэй. Там такой пляж, бро! О-ху-е-нный! Приезжай, будет круто!
Июнь заканчивается, и никто никуда не приехал. Перегрин вытаскивает смартфон, проверяет сообщения, проверяет почту на магбуке и сплевывает на перегретый асфальт.

– Отстань от меня, Мерлина ради, – огрызается в конце концов на мать, которая в десятый раз пытается пробиться к нему. – Какая тебе вообще разница? Ты наконец заметила, что твой сын – мрачный кусок дерьма? Фан-тастика! Может, я всегда такой. А может, это мой новый образ жизни. Пиппин – печальный хоббит-хуеббит!
За это он получает от матери по губам, отшатывается, искренне удивленный, и уходит из дому.

Натягивая капюшон толстовки на голову, Перегрин нервно оглядывается по сторонам. Почему Чикаго? Он вспомнил, как читал в детстве Линдгрен. Вспомнил, что Калле Блюмквист хотел переехать из своей миленькой чистенькой Швеции в трущобы Чикаго (ведь там – там! настоящие злодеи). Пеппи не то чтобы рвался отыскать настоящих злодеев. Он просто не знал, куда себя деть.
Улица за улицей, и «непонятно где» становится «господи, как отсюда выбраться» и «выбраться бы живым». Когда его окружает группа неопрятных парней, Пеппи осматривает их исподлобья в мрачном ожидании расправы. За ними мигает неоновый знак дешевого бара, в таких, наверное, пиво разбавляют сточной водой, а под прилавком держат общак.
– Дайте пройти, – неуверенно бросает, делая шаг назад.
Впоследствии Перегрин не вспомнит даже, что ему ответили. Смех грубый помнит, как крупный кулак врезался ему прямо в лицо, с хрустом ломая нос, как теплая кровь залила подбородок – помнит, а вот слова словно канули в лету.
Драться врукопашную Пеппи не умеет, он толком и не пытается; единственное разумное, что он успевает сделать – отбросить подальше палочку, чтобы потом её можно было найти. Если её не подберут раньше. Если будет это самое потом.
Ой, меня толкнули. Отобрали мобильник. Ну и хуй с ним. Разбили губу. Ой.
Пеппи начинает осознавать, что всё очень плохо, только когда оказывается на земле, а тяжелый ботинок одного из чикагских гопарей приземляется ему между ребер.
Ой.